«Дальше – тишина!»

Если бы Александр Сокуров дал своему фильму какое-нибудь нейтральное название, типа «Всегда вперёд!» или «Вечный поиск», то не каждый, пожалуй, и узнал бы в этой истории — «Фауста» Гёте. Здесь, в общем, всё – не так. Миф о вечном искателе истины переосмыслен полностью и перенесён из области борений человека с Богом (что закономерно для XVIII века) – исключительно в область его собственных духовных исканий.

Из новой версии средневековой легенды полностью изгнано всё сверхъестественное. Не умудрённый алхимик сознательно взывает к силам Зла, дабы выйти за пределы доступного обычному человеку, а нищий, вечно голодный врач-неудачник закладывает ростовщику часы, чтобы выручить хоть какие-то копейки на еду. Мельком брошенная Фаустом про себя фраза: «Только тёмные импульсы заставляют хорошего человека думать, что он на правильном пути», — могла бы послужить удачным эпиграфом к фильму. Раз нет души в распотрошённом Фаустом мертвеце, значит, не может быть и речи ни о каком дьяволе: есть просто мелкий отвратительный мошенник, не способный ни на что сверхъестественное. Единственная его необъяснимая странность – это полное отсутствие половых органов и загадочный отросток, смахивающий на хвост. Но мало ли аномалий встречалось в медицински отсталом средневековье! Его даже не зовут Мефистофелем. И сакраментальную фразу о части силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо, — произносит не он. Послание кристально ясно: нет никакой отдельной силы, на которую человек мог бы свалить свою мерзость. Выбор полностью принадлежит человеку. Является ли финал, когда Фауст забрасывает камнями своего гадкого спутника и бросается вдаль с криком «Immer weiter!» — является ли он гимном свободы человека от вериг религии, неизбежно порождающей таких уродцев, как дьявол?

Фоном рассуждений о свободном мире служит бесплодная пустыня. «Dahin», куда указывает самому себе и устремляется Фауст,- это заснеженные горы. Обнаружил ли он нечто, чего мы не видим, поскольку не прошли его путь, или попросту заблудился? Победа Фауста над Злом в самом себе сомнительна. Единственное, что он понял – это, что на самом деле он один. Нет не только тесного кафкианского мирка, в котором он препарировал трупы. Нет и реки сладострастия, в которую он упал с Гретхен. Нет и реки забвения, на берегу которой он встретился с погибшими по его вине солдатами. Нет и отдельной от него, соблазняющей его персонифицированной силы зла. Нет ни души, ни Бога, ни любви, ни смерти, ни Зла. Он один. Он попал в то самое место, в которое Котовский приводит Петьку в «Чапаеве», — в Пустоту. Только у Пелевина её образом предстаёт пустыня Внутренней Монголии, а здесь – ледяные скалы. Но и в Пустоте он намеревается не прекращать поиска. «Immer weiter!»

Наверное, самое удивительное в фильме, это его необычайная эмоциональная напряжённость, чуть ли ни диссонирующая с нарочито отвлечённым содержанием. Этот странный, предельно искусственный кафкианский мир захватывающе одушевлён, подобно уродцу-гомункулусу, сотворённому бездарным Вагнером. Только Фауст не заброшен в него извне, недоумевая над его абсурдом, как Йозеф К., а вырывается за его пределы. Есть такая средневековая гравюра, на которой человек отворачивает страницу, на которой нарисована картина знакомого нам бытия, и любознательно заглядывает за неё. Это же делает и Фауст. Он выходит за пределы известного ему мира и оказывается, натуральным образом, нигде. Контраст мелочной достоверности иллюзорного вещного мира и пугающего отсутствия форм в мире Истины сродни противопоставлению Зиона и Матрицы. Всё, что красиво и подробно, не может не быть мороком.

Для роли Маргариты Сокуров нашёл девушку с таким изумительно лабильным лицом, что малейшие его мимические движения изменяют смысл того, что он выражает, на противоположный. Сквозь детское «незнание ничего» внезапно проглядывает растленная опытность. Нюансами этого лица Сокуров отстранённо любуется, как Тарковский – лёгкими колебаниями водорослей в «Солярисе». Её пересвеченное, словно отделённое от тела, личико рифмуется с мордочкой неудавшегося вагнеровского гомункулуса. Она не существует сама по себе, а только как тема сладострастия для Фауста. В силу этой своей несамостоятельности Гретхен и должна неизбежно погибнуть, как и искусственный человечек из разбитой реторты. Её странные, чуть замедленные угловатые движения как бы выражают обречённые попытки существа, созданного чужой фантазией, осознать самоё себя. Не случайно именно она разбивает склянку с гомункулом, внезапно испытав к нему неудержимое отвращение. Она словно вдруг видит своё родство с этим противоестественным созданием, но не в состоянии додумать эту страшную мысль до конца. Фауст не боится страшных мыслей, поэтому он и оказывается в состоянии вырваться за пределы майи. Но дальше рассказать уже ничего нельзя. Мы не можем последовать за ним в его Пустоту. Дальше – тишина. Меня восхитила сцена соблазнения. Пожалуй, во всей истории кино не сыскать примера, чтобы любовная сцена была выражена столь символически отвлечённо и эстетично и при этом однозначно чувственно.